Миша Курчатов - Новый день

думай что хочешь . не имей места.. делай...... ради протеста..

делай что хочешь.. будь как есть.. революция рядом.. революция ЗДЕСЬ!!!!

(с) ПТВП

Посвящается Андрею.

Чувак, истинных путей нет, и все мы сдохнем –

Вперед, нам пофигу, куда идти, нам нечего терять.

Вступление:

Не хотите, не читайте, меня не ебет.[1] Кто-то может подумать, что я – обжаханный моральный урод или съехавший с катушек псих, Ха! спешу вас обломать: все мы такие, уроды, психи, извращенцы и садисты, нахуй, мир такой и мы такие, ничего личного. Что я хотел сказать? Пожалуй, лишь только то, что и сказал, ничего более, ничего менее. Слишком зло и цинично,  некультурно и неправда? Хуй, это всего лишь жизнь, обычная жизнь, моя жизнь, такая, какой я ее вижу, такая, какой я ее могу увидеть. В ней нет отблесков слащавых красок и мишуры пустых слов, я не хочу, чтоб в ней была ложь, я не допущу этого и пойду до конца. Не осталось уже ничего такого, что могло бы меня остановить или испугать, нет ничего прекрасного в моей убогой жизни, я и меня это уже давно не канает. Простите меня? Да пошли вы, делайте с вашей сраной жизнью, что хотите, вы, суки, все такие же, как и я, все до одного, никто не лучше! Давайте, пиздуйте за своим светом в конце тоннеля, а я и здесь подожду, похуй где сдохнуть.

Часть первая: Утро.

Утро взорвалось пронзающим фейерверком темноты, что безысходно тонула в красноте неподвижных глаз. Звонок удушливой трелью рычал из тумана скрывшейся за углом бесконечности, что цепью нулей стягивала горло, распадалась бисером незнания где-то за горизонтом близорукой фантазии. Сухой привкус горечи ушедшего дня, неподвластно-онемелые руки в саднящих подтеках и желтоватая слюна на основательно протертом до дыр паласе, где можно пересчитать все оставшиеся ворсинки, – что еще может принести новое утро? Освежающую бодрость и небывалый прилив сил, как после дозы диметокси-4-бром-амфетамина, когда хочется лыбиться и радоваться всяким там недтравленным полимерными ядами птичкам да прочей хуетени – да ебал я такой утро.  Мутный бездушный взгляд, разрывающая голову тишина далеких звуков… Я с трудом поднялся на негнущиеся ноги и уперся горящим лбом в режущую прохладу не помню уж когда и треснувшего окна, где, через порванные ветром, словно вены, шторы синюшное солнце катилось черным квадратом пустой бутылки через багровое небо зеленых туч к своему неизбежному восходу куда-то вверх, прямо за круг растерзанного горизонта, что радугой черных полос вставал между "завтра" и смертью. Посмотрев вниз, я в который раз неизбежно увидел бесцветный мир мертвых жизней, что окружал меня, заманивая вкусными красками в пучину неизбежной порочности - сука! Стеклянными глазами я смотрел в небо, в хищную глубину дразнящей душу синевы, и меня рвало, рвало всем тем дерьмом, что я еще так недавно и самозабвенно вкушал с искрящейся тоской из Священного Грааля. Вчера... еще такое близкое, но все равно не менее одноразовое, чем дырявый китайский гандон, что по утру валяется в общей куче мусора под окном, рядом с объедками для бомжей, сложные белки, бля. Вчера… уныло уползающее со скоростью жизни куда-то в направлении обдолбанных воспоминаний... А я хотел забыть, забыть все эти "вчера", вырвать их задубевшими от живительного холода руками прямо из умирающего мозга, или из гнилого сердца, да откуда угодно, лишь бы избавиться от них, впрочем, как и все эти "завтра", похожие друг на друга, словно две капли не стынущего на лижущем холоде спирта, что ты все равно проглотишь. Но ты идешь, каждый день бездушно ползешь из последних сил глотать всю эту отраву, глотать по капле трепещущую смерть, потому лишь, что это единственный путь из смердящего "вчера" в чудесное, словно собачее гавно на твоей подошве, "завтра" минуя разрывающее сотней мыслей и желаний "сегодня". И вот оно, это "сегодня", один на один со мной. Вот оно, мое время, время жить и радоваться, идти вперед по эфирным облакам мечтаний, но что толку, если все равно  уцепишься ногами за пирамиды чьей-то использованной туалетной бумаги – и вниз... А если все равно, зачем жить, то не все ли равно, куда падать?

Грязная лужа вперемешку со вчерашним льдом, разбитым на сотни не тонущих ледышек каким-то мальчишкой-фантазером, что топтал его в угаре своего первого косяка, когда ему в жопу снесло крышу, хотелось только тупо ржать и трахаться... Грязная лужа - не все ли равно, куда падать? Ледяная дрянь темно-коричневого цвета обжигает, заливая нос и горло, не дает дышать, а острые, словно маленькие, "детские" бритвы, ледышки режут бесчувственные лицо и руки. Глаза, нет, только не глаза! Да пошло оно все, я не хочу видеть это, все это! Я не хочу ничего видеть, вдруг только так этот мир может стать чуточку лучше? Просто взять и выключить фонарики треклятого света, что лезут прямо в мозг, может вот он, ключ, выход? Похуй, все похуй, вода и грязь заливают луженое горло, заполняя легкие, уже почти нечем дышать... Холодный спазм пробивает тело, и вот он, миг истины, еще чуть-чуть и...

Удар сапогом в ребра, неожиданный и полный ненависти, откидывает меня на спину, кажется под хруст моих же ребер, а какой-то урод с прозрачной пустотой пожелтевших  глаз хрипло кричит:

 - Пошел нахуй отсюда, сука! - и еще раз бьет в ребра. – Иди подыхай где-нибудь в другом месте, падаль!

Это было вчера... а может на той неделе, я не помню. Все эти дни, словно смазанные картинки калейдоскопа, что сгорают в огне слишком сильной лампы быстрее, чем ты успеешь их разглядеть. Один день или сто, секунда или вся жизнь, какая разница… А от скорости тошнит... или от воспоминаний... или от жалости. А я все еще блюю на грязно-зеленое небо ворсистого ковра, я не могу больше так! Далекий звонок все еще надрывается, пытаясь перекричать мой грязный сон, или его остатки, я уже не знаю, где что. Кто-то пытается достучаться до моего  сдохшего в солевых отложениях выжранного за вспышки лет жизни дерьма или спирта, но все еще вроде чуть искрящего мозга, или того говна, чем теперь набита моя голова. Но мне похуй на него, похуй на все, похуй на всех. Я просто долго смотрю слезящимися глазами на уже клонящийся к закату черный круг солнце через плотно задернутые шторы, позволяя красным лучам смерти ласковыми прикосновениями скользить по моему лицу, так и не оставляя мертвых следов. Ультрафиолет, озоновый слой, рак кожи, какой-то там витамин, необходимый костям, мне похуй, от чего я умру, как или когда, пусть это будет что угодно, я не хочу этого знать…

И я, наконец, делаю шаг, не куда-то там вперед или назад, а просто шаг, но шаг все в том же ебучем мирке, полном зла или несправедливости, хотя можно все то же самое назвать добром и равенством. Так или иначе все, что у нас есть – это безысходность, и я падаю на своей же блевотине, она скользкая и липкая, а еще слишком жидкая. Я падаю и разбиваю голову в кровь. Коричневая грязная гадость неспешно вытекает из меня на засранный пол и… но мне уже все равно...

...Еще одно утро, в которое я проснулся...

Часть вторая: Вечер.

Черно-синее небо крепким сигаретным дымом душит мои воспаленно-слепнущие глаза, даруя беспокойную тьму, или я просто лежу, уткнувшись мордой в неразличимое месиво земли и листьев. Чуть покачиваются вечные тени в неизменно слепом мареве далеких огней разлагающегося города, а острые дробинки холодных звезд все-таки кусают мой больной мозг беловатым светом - блядь, больно ведь! Смириться и сдохнуть или бороться и сдохнуть – а какая нахуй разница? Как будто есть из чего выбирать, как будто где-то за одной из обшарпанных дверей тебя ждет приз: деньги, роскошная баба, вечная жизнь... Было бы из чего выбирать, если бы было оно, это ебанутое счастье дураков, что навеки сокрыто под саваном незнания, то... Нет его, ничего нет и не будет, я наконец собираюсь с силами и бросаю пустую бутылку с наполовину оторванной и размокшей этикеткой в неподвластное небо, бессильный акт немого протеста, бессмысленный и бесполезный, но эта мерзкая падла все еще пялится на меня миллионами своих лопнувших от передоза зрачков. Взмывшая в космическую высь бутылка - я уже забыл о ней - с треском рвущейся плоти разбивается о мое колено сотней слепых осколков, оставляющих нежные царапины глубиной в жизнь. Разрезанная ткань, разорванная плоть – нервы под коленным щитком жутко болят после удара, мяса в колене почти нет: хрящи, сухожилия, кости, и глубокие раны лишь едва сочатся кровью. "Сука!" Злое эхо бездушно разносит мое проклятие по загаженному причудливыми отходами и обычным людским дерьмом парку... Люди всегда все засирют, куда бы ни пришли: города, леса, моря, каждый метр, час за часом, из года в год, скидывая свои проблемы на агонизирующую природу, как будто есть кто-то, может бог, кто может все исправить, всех спасти. Тупые люди хотят в это верить, хотят вообще верить, хотят, чтобы их спасли, спасали. Самоуничтожение – счастье и спасение людей. А я уже на пути, сука, как же больно, как же хорошо! Я улыбаюсь дохлому небу, а оно в ответ показывает мне жопу, задорно светя дыркой мертвого камня.

Беспомощно валяясь в какой-то уютной грязи, меня абсолютно не ебет ни кто я, ни откуда пришел. Просто лежать здесь и сейчас, без прошлого и будущего, не в силах пошевелить застывшим и хрупким, словно воск, телом то ли от охуенной боли в разбитом колене, то ли... Едкий запах моей собственной крови ароматной взвесью дурмана витает в протухшем воздухе, смешиваясь с испарениями пролитого пива и чьей-то мочи. Как будто это что-то меняет, как будто есть выбор…

Время летит незаметно, а может и не летит, я не ношу часов, чтобы не видеть, как секунда за секундой уходит моя жизнь. Она безвозвратно уходит, пока я просто смотрю, как длинная тонкая стрелка бегает по циферблату. "Тик" и стрелка перепрыгивает на следующее деление, а жизнь на секунду короче. Сколько их еще у меня осталось, этих секунд? Одна, две, миллион, миллиард? Жизнь... Двадцать лет – расцвет. Двадцать пять – половина жизни, вряд ли дотянешь до пятидесяти, а если и дотянешь, то что? Пустая и одинокая жизнь – нахуй такое счастье, тем более дотянуть в современном мире, где каждый борется за крохи и секунды, а умирает просто так, ни за что… Двадцать пять лет – это 47324736000 секунд, вон их сколько. Десять секунд – это вдох и выдох, это пара десятков ударов здорового сердца. Здорового… Пестициды, гербициды, мутагены, химикаты – какое здоровье: отравлено с рождения тело и изнасилованная социумом психика – здоровые люди нашего времени… Все пустое: час туда, год сюда, сколько уже прошло, сколько осталось? По одной за раз, но я их уже даже не чувствую, ни мало ли их, ни много ли…

Жизнь – это борьба, пустая и бесполезная, борьба за существование, борьба еще за одну секунду, за один вдох, и никто не уступит в этой отчаянной схватке, никто из тех, кто еще живет. Вот он, один из них, один из нас: осторожно крадущийся в мягкой серости тихой тени, словно безмозглый американский спецназовец-диверсант. Осторожные сбивчивые шажки, лапа за лапой, вперед, ко мне - облезлый и немало потрепанный неприхотливой хозяйкой-судьбой котяра, пришибленно прижав единственные оставшиеся пол-уха, карикатурно хромал на какую-то лапу в моем направлении. Хотя какой там котяра, так, котишка, всего лишь жалкая пародия на животное, бессмысленно-гордый и слишком свободный потомок дивных диких котов, что смертоносными молниями скользили в объятиях ночи, словно посланники древних кровожадных богов, или просто выдрессированные любимцы садистов-импотентов. Стервятник, падальщик, отброс и изгой, что жмется к самому краю жизни, пытаясь ухватить хоть что-нибудь, хоть какой-то кусок, и чтоб не сдохнуть готовый на все. Животные, люди, сколько их, сколько этой мрази… Хотя какая мразь, такие же, как и все, говно говном, а через жизнь пристанище могильных червей.

 Проходит какое-то время, прежде чем эта нелепая бестия добирается таки до меня. И он замирает на мгновение, решаясь на залихвастую дерзость. Всегда есть выбор и есть последствия, выигрыш наказание…Но нельзя изменить природу животного, как нельзя изменить и природу человека – и его неудержимо влечет вкус добычи, запах свежей крови, приторный запах жизни, перед которым он не в силах устоять. И вот эта чахлая тварь пришибленно пробует ее, касаясь меня своим грязным и шершавым, словно мелкая-мелкая терка для лука, языком, тем самым языком, которым десять минут назад вылизывал собственные яйца. Он уже было собрался вонзить в мою горящую плоть свои остатки своих обломанных зубов, забывшись в экстазе предвкушения маленького пира, но я хватаю эту падлу прежде за тощую и облезлую спину, злобно сжимая ребра до хруста. Отовсюду лезут липкие от грязи и крови клочья выпадающей, словно в чернобыле, шерсти, котик пытается то ли что-то злобно промяучить, то ли жалостно промякуать в свою защиту, но... Я заглядываю в его глаза, в его огромные, светящиеся золотом в застывшей тьме глазищи - просто две черные дырки и все. Я неистово бью несколько раз его мелкой башкой о ближайшее дерево, а потом просто выбрасываю куда-то вбок. Что это было: неконтролируемый приступ ярости или светлый акт добродетели, избавивший полудохлую животинку от скорбной участи? Мне похуй, что это было, я просто вышиб его мозги, и все! и ни каких мудрых мыслей и красивых слов, просто вышиб мозги. Хромая, я неторопливо ползу домой, осыпая благозвучным матом цепляющиеся за мои ноги стелящиеся ветки. Природа, все эти леса, моря, степи... Мне безумно хочется сжечь каждую травинку, каждый куст, каждое дерево, отравить каждую рыбешку, убить всех и уничтожить все, все без остатка. Дрожащими от ненависти и холода руками я выхватываю из кармана зажигалку, нервно прикуриваю помятую сигарету и глубоко затягиваюсь теплым дымом, сердце сильнее стучит о ребра, словно разрываясь.  А затем я пытаюсь сжечь это гребанное дерево, сжечь хоть что-то, высекаю огонь преисподней, но эта сука только и делает, что лижет мои руки... Ну ничего, не сегодня, так завтра! Я вернусь, я буду здесь и все поглатит танцующий костер. Я убью все и сдохну последним, я так хочу!

 Домой, зачем я туда иду? Это ведь всего лишь ебанутая привычка, и я знаю, что меня там никто не ждет, что я нахуй никому не сдался, так на кой хер я вообще туда ползу? Что, там сдохнуть чем то лучше, чем прямо здесь? А, да какая хер разница, особенно в том, что же делать? Вот и ползу, как проклятый...

 Солнце уже встало и о его лучей мне хочется блевать, я его ненавижу! Долго тыкая ключом в замочную скважину, я вожу ключом, пока не попадаю и слышу "щелк!", бля, и что мне это напоминает? Дверь с застарелым скрипом чуть распахивается, и я пересекаю порог... "Добрый вечер, я пришел!"

"Копья кровавого огня" "Искра мирового пожара, высеченная руками людей"

    Часть третья: Без мозгоебства.

Холодно. Просто холодно. Страстный холод рьяно царапает мне спину, сжимая в маленький комок еле работающие легкие. Меня пробивает немой кашель, что не может вырваться сквозь засохшие и слипшиеся в кровавое месиво губы. Я с трудом встаю на колени, пытаясь подняться, отчаянно борясь с немым и разбитым телом, что балластом тухлого мяса держит уже отлетевший дух. В рвущихся зрачках усталых глаз лишь всеобъемлющая пустота, а чуть дальше умирающий мозг. Мой, наверное... Блядский ветер, словно раскаленная игла, врывается в мое тело и забирает сиплое дыхание миллиона сигарет. Задыхаясь, я падаю на бок, позволяя ржавой консервной банке вцепиться в мою мягкую руку. Несколько минут я борюсь с рвущимся, словно петля вокруг шеи, дыханием, проклиная ебанный ветер - но все бесполезно. Моя рука уже вся в этом дерьме, в этом красном дерьме, оно течет и течет, не останавливаясь. Зачем-то пытаюсь зажать порванную в клочья плоть, но лишь все больше пятнаю себя этой гадостью. Пытаюсь оттереть руки - лишь еще больше размазываю свою грязную кровищу, она стынет и липнет. Пронзающий острием штык-ножа лютый холод уносит боль... И я наконец встаю. Капля за каплей по руке к пальцам сбегает кровь, пока не соберется в достаточно тяжелую каплю, чтобы бардовым пятном упасть на загаженный годами голубей и прочей швали рубероид.

 Крыша высотки, старой высотки, спланированная какими-то дебилами: плоская, с невысоким бордюрчиком по краям. Весной, да и вообще всегда, здесь скапливается целое водохранилище глубиной по колено, в ней можно было бу утопиться... если бы не дыры. Сейчас уже догадались строить нормальные крыши, покрытые жестью или еще какой-нибудь хуйней.

 И вот я стою, уперевшись носками стертых и облезлых кроссовок в этот самый бордюрчик, в край. С вытянутой вперед руки срывается капелька почти черной крови и долго летит вниз, но я все равно услышу ее падения. Так высоко... Там, внизу, земля, люди, жизнь – да нихуя там нет, как нет и здесь, на небе: лишь полудохлые бляди, что жмутся по углам, сторонясь себе подобных в ночной тени, но лишь для того, чтобы воткнуть кривой нож в спину своего соседа. А там, внизу, чернеет асфальт... Бросаться туда вниз головой из-за нее или жить ради нее - да пошла она, эта сука, мы уже давно чужие... Что-то внутри напряглось, словно струна. Один гребанный шаг - и никаких больше "завтра", никаких "прости" и всей прочей хуеты, что называется жизнью, вообще ничего, но... что-то неназванное и немое мешает мне. Я устал, устал от них, устал от себя, я хочу этого! Рядом ветер катает с погребальным звоном недопитую бутылку водки. Пара жадных глотков разносит иссушающее тепло по трепещущему телу, заставляя наполовину свернувшуюся кровь течь быстрее: она со всей злостью приливает к пустому мозгу, нес головокружение и беспричинную злость. Ноги чуть заметно дрожат и хочется сбросить эту бутылку на голову какому-нибудь уроду, чтобы сделать мир чуть лучше и светлее... Или разметать мозги какого-нибудь ребенка, чтобы он - сразу в рай... Или беременной алкоголичке - два в одном... Но там темно и пусто. Я все равно бросаю, и она летит, разбиваясь глухим звоном на горстку искрящихся осколков. В голове стучит... Я не могу изменить этот гребанный мир, ни спасти, ни уничтожить. Я не могу помочь себе, никому. Никому уже нельзя помочь, мы все в порочном круге жизни...

 И я стою на вершине мира, на краю жизни. "Сука!" кричу я, разрывая наконец слипшиеся губы. Если некуда лететь, то не все ли равно куда падать? Дикая боль кружит голову, а ветер, все убыстряясь, в последний раз перехватывает дыхание. Я успеваю оглянуться на пустое небо, прежде чем стану красно-мокрым пятном на щербатом асфальте. У меня не проносится вся моя прежняя жизнь перед глазами, я не хочу ее вспоминать - не было там ничего! Мне уже все равно...

 А через час встанет солнце, возвещая о начале нового дня...

Часть четвертая: Aftermath

У меня осталось не больше секунды, пожалуй. Не больше одной-единственной секунды до того,  как мое тело, падающее с десятого этажа, ударится об истертый тысячами ног серовато-чернеющий асфальт, чуть мокрый от утренней росы. Не больше секунды до того, как этот мешок с дерьмом, что я еще пару минут назад считал своим телом, ебанется со скоростью более 80 километров в час на продавленный асфальт, до того, как мои же кости прорвутся наружу, раздирая мою же плоть, до того, как вся моя внутренняя набивка станет похожей на рыбок в консервной банке, или, скорее, на тушенку. Не больше секунды до того, как мои мозги расплескаются кровавым месивом по дорожке перед подъездом, по лавочке… Не больше секунды осталось, чтобы жить. Но за эту секунду можно успеть прожить целую жизнь, даже больше, чем многие люди успевают прожить за 100 лет. Не больше секунды, одной паршивой секунды, но что есть секунда? Время, мать его, относительно: и для кого-то секунда – просто секунда, а для кого-то СЕКУНДА, целая жизнь. Для кого-то вроде меня. Я уже не думаю ни о чем, в эту последнюю секунду, я просто не успею подумать. И я живу, живу эту последнюю секунду не думая. Не вспоминая о том, что где-то там, за спиной, остались мои родители, которые будут плакать на похоронах, когда, под проливным дождем будут опускать дешевый гроб с моим… со мной в дырищу в земле глубиной 3 метра, в неровный прямоугольник красной глины с осыпающимися краями. А потом просто закидают землей. И вокруг будут стоять друзья и знакомые, лица которых я уже не помню, и не успею вспомнить. Надо было просить о кремации, ну да ладно, простоять на шкафу горкой пепла – тоже не так уж и охуенная отрада перед гниением в земле. Я не вспоминаю ее… А осталась ли она? Пожалуй, мы уже слишком давно разошлись, стали чужими. Она уйдет, по любому ушла бы, и жила бы дальше… Она и будет жить дальше, но я о ней не вспоминаю. Я не вспоминаю о ней, о них, я вообще не думаю, я живу секунду. Рядом люди, они всегда рядом. За стеной, за этими 52 сантиметрами кирпича, за 3 слоями противных обоев, они где-то там: спят, пялятся в ящик или ебутся под одеялом, они все там. Секунда растягивается в вечность, в вечность одной единственной мысли, да даже не мысли, а так, чувства. Я вспоминаю лица людей, лица незнакомых людей, которых я видел всего лишь пару раз, лица людей, которым было зачем жить. Их решительность и покорность. Им было зачем жить, им было чего терять. Они хотели сохранить себя, сохранить в своих поступках, в своих творениях, в своих детях. Они просто очень не хотели умирать, настолько не хотели, что соглашались жить. Они жили каждый день, надеясь, что он не станет последним, как и завтрашний. Суки! Каждая эта человечинка, она барахталась. Каждый убеждал себя, что есть ради чего жить. Каждый день, незаметно, как молитва перед ужином. Да это и была молитва, только не сраному богу, что бросает нас, людей, в дерьмо жизни, а потом смотрит сверху, поинтереснее телевидения будет. Власть развращает. А жизнь – это власть над своей собственной жизнью. Самоубийц не хоронят по христианским канонам. Да какая разница, сейчас всем давно на все похуй, и на церковь в том числе. Теперь людям промывают мозги телевизор и Интернет, куда тут засунуть церковь? Верить в бога? Что он покарает? Дайте мне оружие, я покажу, что бог мертв, что эта гнида мертва и кто-то давно поимел его в полуразложившееся очко. В этой жизни только у людей есть власть, абсолютная власть. Над жизнью. А я не хочу ее, потому, что понимаю. И поэтому я лечу со скоростью более 80 километров в час на изнасилованный временем асфальт, до которого все равно никому нет дела, как и до меня. Просто жить, когда ничего не понимаешь…

 А что, за секунду можно подумать о большем? О жизни? Вспомнить все, все грехи и злодеяния? Да нихуя подобного, ЧТО можно передумать за секунду – ничего. А что может думать человек, если его мозги далеки от голвы? Тем более, что мы всегда думаем языком, потому, что нас так научили, потому, что никто не хочет это делать по-другому, иначе… Иначе хватит 10 минут, чтобы подумать обо всем. Или одной секунды…

 А что может подумать куча безжизненного мяса?

 Шмяк – и секунда кончилась. Никакого белого света, никакого судилища, ни рая, ни ада. Просто – шмяк, как только что отрезанный ломоть колбасы…

пристанище поэта - ободранный сортир

и потому, ребята, я клал на  этот мир

сидеть там и блеваться всем тем, что пил вчера

об дверь башкой стучацца под крики со двора

ходить вперед и падать, попав ногой в дерьмо

сидеть ли здесь и гадить, стирать с души клеймо

а может встать на крышку и натянуть петлю

чтоб не писать по жизни такую вот хуйню?

Сидеть и гнить по жизни

Стирать ли ноги в кровь

Смотреть на мир сквозь призму

да грезить раем вновь

копаться по помойкам

чтоб жрать гниющий хлеб

да срать потом в пристройке

от ветра прячась в склеп

там, где огонь в ведерке

дарует свет с теплом

а ты сидишь в потемках

все вспоминая дом

там, где сейчас уютно

буржуи бля сидят

а там где ты – безлюдно

лишь тени в ряд лежат

скулить и звать на помощь

просить прощенья вновь

я лучше выпью щелочь

пущу из вены кровь

плевал я на отраду

подохнуть в их тепле

я не хочу ограду

к ржавеющей плите

я сам ушел когда-то

я прав был, не сдаюсь

я сам приду куда-то

с пути вновь(нах) не собьюсь

            Звезда

К солнцу встань– жизнь идет

Сделай шаг – смерть не ждет

Стой так – кто зовет?

Сделай знак – он придет

Шаг вперед – все плывет

Шаг назад – огонь ревет

Ты здесь – кто ведет?

День там – все крадет

Вон крест – в небо вздет

Он ввысь – не пройдет

Кто к нам – вниз падет

Жизнь здесь – всех убьет